Каково это, когда вам в юности ставят диагноз «рак»

Жизнь Роба Руфуса пребывала на настоящем подъёме. Ему было 17 лет, он встречался с девушкой из группы поддержки, а его группу, TheBlacklistRoyals, которую он основал вместе со своим братом-близнецом, только что пригласили отыграть на гастролях по Америке. Тогда он и заболел раком – и ему сказали не надеяться на то, что он доживёт до двадцати лет. Книга «DieYoungWithMe» («Умри молодым вместе со мной»), которая вышла в сентябре – это выразительный рассказ Руфуса о том, что значит пережить общепризнанно самый худший ночной кошмар, в то время как его брат-близнец и дальше живёт той жизнью, которую он планировал для себя. В произведении Руфуса та медицинская кроличья нора, в которую мы все страшно боимся упасть, описывается в столь чистосердечном стиле, что можно представить, как вы сами проваливаетесь вместе с ним. – Кейт Ловенстейн

Папа ещё никогда не водил меня к доктору. Ни разу. На его взгляд, осмотры находились в одной категории с консультантами по профориентации, шоппингом и церковью (т.е. «Фигни, с которой разбирается ваша мать»), поэтому наша поездка в больницу казалась несколько странной нам обоим.

Videos by VICE

Кабинет доктора Холлбек находился в той части больницы, где я ещё никогда не был. Это перемещение казалось прогрессом. Её приёмная была полна женщин с подозрительными взглядами.

Когда меня вызвала медсестра, папа взглянул на меня.

«Идёшь?» – спросил я.

«Полагаю, твоя мать мне бы задницу надрала, если бы я не пошёл, да?»

«Уж точно, чувак».

Он отложил свой журнал и пошёл за мной.

Я узнал доктора Холлбек, как только её увидел. Среднего возраста, с седеющими волосами, но до сих пор недурная собой, если бы не очки (даже больше моих). Также она была первым врачом, выказавшим какую-то искреннюю тревогу – и не только за меня. Она была обеспокоена тем, что другие врачи в её больнице настолько беспечно отнеслись к моему лечению.

«Звук у вас в лёгких ужасный, – сказала она, прижав ко мне свой стетоскоп. – Закажу прямо сейчас рентген грудной клетки. Если рентген покажет то, что я думаю, нам нужно сразу начать это лечить».

Когда мы вышли из смотрового кабинета, и я, и папа пожали ей руку.

«Наконец-то мы к чему-то пришли», – сказал папа.

«Ага, и всего-то четыре месяца понадобилось».

Он погладил меня по спине и хохотнул. Мы пошли искать рентгеновскую лабораторию.

* * *

Рентген находился на цокольном этаже больницы вместе со всей остальной радиоактивной техникой. Никаких журналов для чтения не было, просто приёмная с твёрдыми пластмассовыми стульями, которые можно ожидать в DMV. Там всё было утилитарным. Было ясно, что пациенты находились на этом этаже исключительно по необходимости.

Меня вызвала очередная медсестра. В этот раз я попросил папу подождать.

В радиологической лаборатории было темно и менее уютно, чем я бы ожидал.

Посреди комнаты стоял длинный белый стол, а в углу – белая доска. Техник сказала мне снять рубашку и очки и встать напротив доски. Мне было неловко стоять перед ней без рубашки. Грудная клетка и плечи обвалились, словно тающее ванильное мороженое в рожке. Она приказала мне выпрямить спину, а затем сложить руки и поднять их над головой.

Я слышал, как включается рентгеновский аппарат. На мой бледный живот упал какой-то свет. Я думал, что могу что-то почувствовать, но не почувствовал ничего.

«Вдохните, – сказала техник. – Хорошо. Теперь задержите дыхание, не ды-ши-те-е-е-е-е-е…»

Машина издала тихий звук. Техник сказала мне, что можно опустить руки, и дала мне минутку перевести дыхание. Затем приказала повернуться направо и повторить. Затем левая сторона – и всё. Я закончил.

«Быстро, – сказал папа, когда я вернулся в приёмную. – Как всё прошло?»

«Думаю, хорошо. Мне сказали выйти сюда и подождать».

«Хорошо, большой мальчик – подождём».

* * *

Мы просидели там несколько часов.

Периодически спускались другие пациенты и сидели рядом с нами, пока их не вызывали на тот или иной осмотр. После этого мы их больше не видели. Я задумался, не забыли ли о нас. Задумался, не следует ли нам просто уйти.

Я встал и пошёл по вестибюлю, пытаясь понять, из-за чего заминка. Казалось, будто весь этаж покинут. Я взялся за стену и, задыхаясь, дошёл до угла холла

У дверей одного из кабинетов я увидел старика. Он лежал плашмя на больничной койке, закутанный в тонкую белую простыню. Он не двигался. Должно быть, его там оставила медсестра, так, как вы бы оставили пустую тележку из-под продуктов. За двухстворчатой дверью рычали машины.

Я оставил этого человека и медленно пошёл назад.

«Что-то нашёл?» – спросил папа. Я сел рядом с ним и захрипел.

«Не-а… ты?..»

«Мимо прошли несколько медсестёр. Я их остановил, но говорить они не стали. Сказали только, что нам надо ждать дальше».

«Но мы здесь уже целый день».

«Знаю-знаю», – сказал он, откинувшись в кресле. Блейзер он уже снял, и воротник вокруг его шеи теперь был расстёгнут.

Тридцать минут спустя мимо нас прошли две медсестры. Папа помахал им. Они неуверенно остановились. Он подошёл к ним. Когда он говорил, они не смотрели ему в глаза.

«Фамилия – Руфус. Нам несколько часов назад сделали рентген. Я просто хотел узнать, можно ли отсюда выбраться или…»

Я заметил, что одна из медсестёр, более молодая, внимательно на меня смотрит.

Наши глаза встретились, а затем у неё внезапно задрожала губа. Она выглядела так, как будто плакала. Она побежала по вестибюлю. Папа посмотрел на другую медсестру.

«Нам искренне жаль, что вам пришлось ждать, – безучастно сказала она, игнорируя всплеск эмоций другой медсестры. – Всего секунда – и доктор будет с вами. Пожалуйста, не уходите, не встретившись с доктором».

«Конечно. Спасибо», – пробормотал папа, и его лицо побледнело.

Он вернулся и сел.

«Капец как странно», – сказал я.

Он мне не ответил.

Он просто пялился на дверь рентгеновской лаборатории.

Несколько мгновений спустя та же медсестра подозвала нас жестом к лаборатории.

Мы прошли за ней в рентгеновскую лабораторию, а затем через боковую дверь в кабинет с панелями управления и компьютерными мониторами. Потом она провела нас в кабинет за кабинетом.

Было ясно, что эта комната не предназначена для приёма гостей. Она была захламлена бумагами, рентгеновской плёнкой и кофейными стаканчиками. Вдоль дальней стены тянулся большой письменный стол – за ним сидел какой-то мужчина. Из-за кип бумаги на письменном столе его практически не было видно. Он убрал несколько мешавших ему папок.

Он представился как доктор Хьюстон, главный радиолог больницы. Мы, встревоженные, сели напротив него. Почему мы снова здесь? Я ждал каких-то новостей. У меня подёргивалась нога.

«Мы проверили ваши снимки. Итак, изначально мы искали признаки пневмонии. Нашли же мы кое-что… другое».

Доктор Хьюстон щёлкнул кнопкой, и дальняя стена загорелась, как электромухобойка.

К зажжённой стене были приклеены рентгеновские снимки того, что, должно быть, являлось моим организмом. Я взглянул внутрь себя – и увидел мрачную тень посреди своего тела.

Доктор Хьюстон всё ещё говорил. «Мы, по-видимому, нашли некое новообразование посреди грудной полости. Это объясняет одышку, а также кашель».

«Новообразование? – спросил я. – Что это вообще значит?»

Доктор Хьюстон потёр себе виски.

«Ну, мы не узнаем, пока не сделаем ещё анализы. Однако судя по тому, что я вижу, а также учитывая ваш возраст и вашу свободную речь, моя первоначальная реакция была бы такова: возможно, это некая форма лимфомы».

Папа сдвинулся на край своего стула.

«Говорите по-человечески, вашу дивизию», – рявкнул он.

Доктор Хьюстон откашлялся.

«Я не должен делать никаких допущений до новых анализов».

«Лимфома? – сказал я. – Это типа лейкемия?»

«Вроде того. Эти две болезни часто сопутствуют друг другу».

«Погодите, – вмешался папа. – Вы говорите, что это рак?».

Доктор Хьюстон не ответил. Он просто вздохнул и уставился на свой стол, как будто искал слова во всём этом беспорядке.

«Рак?»

«Это… новообразование… внутри меня – это вроде опухоли или как?»

Врач протёр глаза рукавом пиджака. Затем он посмотрел мне прямо в глаза.

«Мы не знаем, Роберт. Но мы выясним – быстро. Вам очень повезло, что вы прошли этот рентген. Ваши лёгкие, по-видимому, на грани отказа».

«У моего сына рак?» – сказал папа. Голос у него был нервный.

Я никогда не слышал, чтобы он говорил таким голосом. Нервным. Испуганным.

«Мистер Руфус… – Вздох. Пауза. – Простите. Да, лимфома – это разновидность рака, распространённая среди детей и подростков. Как видно на рентгеновских снимках, это новообразование ограничено…»

Его слова отдалились от меня.

Они продолжали говорить, а доктор Хьюстон указывал на снимки. Я чувствовал себя невесомым – я уходил в себя. Чувствовал себя пустым. Думал обо всех тех машинах снаружи, о белом шуме их моторов – пустом и бессодержательном, – который обращался ко мне. Сидел там, ничего не выражая. Я провалился в гудение.

Они не хотели, чтобы я уходил из больницы, но реальной причины оставаться у меня не было – уже было почти восемь, а большая часть персонала уже ушла. Поэтому нам в конце концов сказали утром перво-наперво вернуться в кабинет доктора Холлбек, чтобы она смогла отправить нас в онкологию.

Мне в любом случае было всё равно. Я пребывал в спокойном потрясении. У меня была ночь на то, чтобы «со всем разобраться», как будто это само собой разумелось.

По дороге домой ни один из нас не знал, что сказать.

«Голоден?» – спросил, наконец, папа.

«Конечно».

«Что будешь, большой мальчик? Всё что пожелаешь».

Хотел я того, чего, кажется, не подают в контейнерах на вынос, поэтому я сказал, что пицца сойдёт.

Мы добрались до дома около девяти. Курьер из Gino‘s стоял в своей жёлто-красной униформе как клоун. Он держал штабель коробок с пиццей выше его головы. Папа посмотрел на еду так, как будто забыл, что её заказал.

«Хорошо. Погоди секунду, дружок». Он вытащил все наличные у себя в кошельке и вручил их курьеру.

«Что, правда, что ли?» – спросил парень из пиццерии. Папа кивнул.

«Просто помоги мне занести эту фигню в дом».

У нас было семь пицц, три упаковки хлеба с чесноком и две двухлитровые бутылки, но ни один из нас не знал, что сказать Нэту. Он в замешательстве стоял перед кучей коробок.

Папа попытался объяснить, что сказал врач, опуская слова «опухоль» и «рак». Папа назвал это «что-то у меня с лимфоузлами» и сказал ему, что утром я вернусь.

Я больше не мог слушать. Руки у меня начали трястись.

Я кинул пять кусочков себе на тарелку и спустился в подвал. Куда ещё идти, я не знал.

Я сидел там в одиночестве, поедая пиццу на ступеньках и пытаясь собраться с мыслями. Из-за двери я до сих пор слышал, как говорят папа и Нэт. Я ничего не знал о раке – разве только то, что от него умирает куча людей. Я знал, что это ПЛОХО.

Люди, страдающие раком, проходят химиотерапию, теряют волосы, блюют – я обладал базовыми знаниями, которые есть у любого американского телезрителя, но на этом всё.

Я не знал, что рак означает на самом деле.

Это как бы была некая тайная болезнь; люди говорят о лечении рака, но не говорят о раке. Больно ли от рака? Буду ли я чувствовать его у себя внутри? Как он убивает?

Дверь в подвал открылась. Мой брат медленно спустился по ступенькам.

«Привет», – сказал он, сев рядом со мной.

«Привет».

«Ну, это трындец».

«Да. Я знаю».

«Думаешь, тебя заставят пройти химиотерапию или что-то в этом роде?»

Я покачал головой. Ещё никто ничего не знал. Нэт встал и начал мерить шагами комнату, похлопывая себя по бёдрам.

«Ну, смотри, даже если тебе действительно нужно пройти химиотерапию – шут с ним. Понимаешь? То есть ты не можешь быть настолько больным – мы же, чёрт возьми, как раз отыграли концерт!»

«Да. Полагаю, да».

«Вот! Так что, даже если ты будешь проходить химиотерапию, держу пари, что это будет не такая уж и большая беда. Понимаешь? Блин, да тебе придётся пропустить уйму уроков, и ты, может быть, даже похудеешь. К началу Warped Tour волосы у тебя отрастут, и ты, чёрт возьми, будешь в порядке».

ТУР – я об этом даже не думал.

«Может быть. Надеюсь, что так».

Я встал со ступенек. Нэт приблизился ко мне.

«Чувак, ты, чёрт возьми, будешь в порядке. Всё будет в порядке, чёрт возьми».

Я кивнул. «Ага. Ладно. Я буду в порядке».

«Да пошло оно».

Дверь в подвал снова открылась. На вершине лестницы стоял папа и смотрел на нас двоих.

«Ваша мать звонит, – сказал он, – спросила, можно ли поговорить с тобой».

Я поднялся по ступенькам и взял трубку. Я тяжело дышал. Мама не плакала, и это было хорошо. Если бы она плакала, то я бы, думаю, окончательно сдался.

Она сказала, что возвращается домой.

* * *

Было десять тридцать. Эли ещё была на работе. Я знал, что должен ей сказать или хотя бы сказать ей что-нибудь.

Я поискал номер Frostop на трассе 60. Ответила какая-то мелкая сошка, и я сказал ей передать трубку Эли. Сказал ему, что дело срочное.

Она вынесла трубку на автостоянку. Я представил её там, в сиянии уличных фонарей, пристально глядящую на пустое место, на котором должен был припарковаться я.

Я удивил самого себя, сказав об этом вслух: полагают, что у меня рак.

Эли кричала и кричала. Я попытался её успокоить, сказал ей, что всё будет хорошо. Говорил ей то же, что Нэт говорил мне, но она продолжала плакать, невнятно извиняясь без причины. Когда она говорила, я чувствовал дрожь в её голосе.

Наконец, слёзы у неё кончились. Она умолкла. Мы просто торчали на линии, я – у себя в спальне, а она – на той уединённой автостоянке, вся в пятнах от пролитых по мне слёз.

«Я люблю тебя я люблю тебя я люблю тебя», – клялась она.

«Я знаю, – сказал я, – я знаю. Всё круто – я обещаю. Успокойся. Я позвоню тебе после своего завтрашнего приёма. Может, там не такая уж и большая важность – хорошо? Приём будет очень рано, так что я, наверно, просто увижусь с тобой в школе».

«Хорошо. Может, там не такая уж и большая важность. Увижусь с тобой в школе».

Не знаю, действительно ли верил в это кто-нибудь из нас.

Я услышал, как подъезжает мамина машина, часа в три утра. Предыдущие несколько часов я провёл на AOL, рассылая электронные письма Полу и другим своим немногочисленным друзьям. Говорил им как можно меньше. После Эли я просто не мог позвонить по телефону ещё раз.

Мама с папой теперь сидели за компьютером в маленьком домашнем офисе с противоположной от моей спальни стороны холла. Я слышал их через щель у себя в двери; папа снова и снова рассказывал о событиях в больнице. Он очень много матерился. Я слышал, как дверь офиса громко хлопнула, закрываясь.

Я лежал у себя в кровати и трясся. Никогда не видел папу таким расстроенным.

Что они только что вычитали в компьютере? Что они только что увидели?

Шанса на сон не было.

Я вылез из кровати, надел очки, пошёл к письменному столу и включил лампу. Сел и расстегнул рюкзак, стоявший рядом со мной на полу. Что бы ни случилось завтра, я знал, что, вероятно, пропущу ещё несколько недель занятий. Я подумал, что должен наверстать как можно больше домашних заданий – надо было занять себе разум.

Я решил поработать над сочинением по английскому на тему панка. Я уже практически его закончил, но его нужно было вычитать в последний раз. Мисс Рэй была у меня единственной классной учительницей, так что, наверно, она оценит усилия и не станет нагружать меня работой, пока я болею.

Моё сочинение называлось «Элита панк-рока». На первой странице рассматривалась история панка – от MC5 и TheStooges, затем переход к Ramones, SexPistols, и TheClash. Я говорил о второй и третьей волнах панка (когда я, собственно, с ним и познакомился), а также о том, как изменилась музыка.

Но вторая половина сочинения (та, которой я гордился больше всего), теперь казалась мне другой.

«Когда панк-рок стал успешным музыкальным жанром, корпорации, звукозаписывающие лейблы, рекламные агентства и разные другие дурные люди попытались создать его заново (в музыкальном и визуальном плане), чтобы производить и рекламировать его в более прибыльной среде.

Во многом эта попытка увенчалась успехом.

Однако какой аутентичной ни кажется разбавленная версия корпоративного панка «для всей семьи», всегда будет не хватать какого-то элемента.

Потому что главное в панк-роке – не то, как быстро вы играете или насколько вы волосаты; главное в нём – настрой: наплевательский настрой, который нельзя ни производить, ни выдумать в зале заседаний правления.

Панк – это настрой, не ограничивающийся бунтом против диско или политических партий. Панк-роковые мятежники бунтуют против всего! И меня это, как ни странно, утешает.

Благодаря панку я чувствую, что могу всё, потому что стены, которые я вижу вокруг себя, не настоящие; религия, политика, стандарты, статусы-кво – панк-рок лишает власти все эти предопределённые авторитеты. Он плюёт в лицо всему, даже смерти.

Как когда-то пели Dead Boys:

Ain’t it fun

When ya know that you’re gonna die young?

It‘s such fun . . .

(Разве не весело

Знать, что помрёшь молодым?

Так весело…)

То есть можете ли вы себе представить, как такое поёт Аврил Лавинь?

Это и есть разница между панк-роком и всем остальным: панк-рок – это образ жизни.

Я вытаращился на собственные слова. Я ощущал отвращение.

«Ну и ересь», – думал я. Умереть молодым – от чего? От саморазрушающей самовлюблённой фигни? – «Хрен с ней», – это не имеет значения, если не можешь этого предвидеть.

Был ли у кого-либо из этих молодых панк-рокеров рак? Умирал ли кто-либо из них медленно, в больничном халате, а не в кожаной куртке? Если бы они это предвидели, продолжали бы они видеть в этом такую романтику? Казалась бы смерть такой крутой и в этом случае?

Я бросил карандашом в стену и услышал, как он треснул в темноте. Встал и выключил настольную лампу. Я плакал.

«Разве не весело…» – тихо сказал я.

Я плакал в одиночестве, пока сон не сжалился надо мной достаточно, чтобы, наконец, показаться.