Как то, что я ребёнком пережила 11 сентября, сказалось на моей голове

11 сентября 2001 года, когда во Всемирный торговый центр врезались самолёты, Хелайна Ховиц только что пошла в седьмой класс в Нижнем Манхэттене. Как и тысячи других, переживших события того дня, Ховиц испытала долговременное воздействие этого на своё психическое здоровье. В начале сентября, накануне 15-й годовщины атаки, Ховиц опубликовала книгу о своей жизни с того дня.«After 9/11» («После 11 сентября»)рассказывает об её истории, а также о её петляющем пути к выздоровлению. — Кейт Ловенстайн

11 сентября я была в школе в трёх кварталах от Всемирного торгового центра. Нас разделяли только шоссе и несколько тротуаров. Это был мой второй день в седьмом классе. После того, как врезался первый самолёт, нас отвели вниз, в кафетерий, приказав не останавливаться у шкафчиков с вещами. Мы не знали наверняка, чего ждать, и поголовно размышляли о том, что происходит, однако в тот момент я не боялась. Ещё не боялась. Некоторые дети, у которых были рабочие радиоприёмники на портативных CD-плейерах, говорили, что в башни врезались два самолёта.

Когда в двери ворвалась команда сапёров вместе с плачущими и вопящими толпами охваченных истерикой родителей, я знала, что моих родителей среди них не будет: они всё ещё были далеко, на работе. Тем не менее, я видела Энн и её сына Чарльза, которого каждый день водила в школу, и неосознанно подобралась к ним, зная, что они могут отправить меня домой, благодаря чему мне не придётся эвакуироваться туда, куда отправляются другие дети. Вне стен здания школы нам немедленно защипало глаза и ноздри от запаха гари; из зданий извергались бумага и люди. Пробраться сквозь толпу было практически невозможно, однако у нас была одна цель: добраться домой, на восток, в свой район, который также находился всего в трёх кварталах от Всемирного торгового центра, по другую сторону города. Но полицейские с западной стороны неизменно отказывались пропускать нас, отправляя нас только прочь от центра города.

Вскоре мы бежали от гигантского облака дыма и обломков, на которое Энн приказала нам не смотреть. «Просто закройте лица, не оглядывайтесь и бегите!» Следующий час, когда мы всеми правдами и неправдами пытались пробраться в собственный район, нас окружало то, из чего состоят кошмары. Истекающие кровью тела. Люди, заваленные обломками; пронзительные вопли и крики, от которых кровь стыла в жилах. Меня засыпало обломками, и я всё забывала натянуть рубашку на лицо, чтобы защитить его. Мы целый час пытались найти дорогу в этом ужасе, стараясь попасть домой, откуда из школы обычно было десять минут пути пешком, но полицейские заблокировали все возможные пути. Добравшись, наконец, до своей квартиры, мы обнаружили, что наш район превратился в зону военных действий.

В вестибюле было темно. Внутри прятались люди, засыпанные пеплом.

Распахнув дверь на лестнице, я увидела в конце холла бабушку, стоявшую в дверях своей квартиры и державшую возле уха телефон с тянущимся от него белым проводом.

«Она здесь, Пол! – закричала в телефон бабушка. – Она здесь! О Господи!»

Бабушка нежно прижала телефонную трубку к моему уху, пригладив мне волосы и поцеловав в голову, а я тем временем заверила папу, что я в порядке. Было ощущение того, что время ограничено: тёмный вестибюль, отключенные лифты, сотовый Девина перестал работать. Затем мы быстро позвонили моей маме. Она всё ещё была на работе. Из окна я видела только черноту. По телевизору, который на тот момент ещё работал, я увидела, от чего мы бежали всё это время, то есть обвалы, и увидела, что в Пентагон также попали, а также был угнан ещё один самолёт. Я подумала, будто самолёты и бомбы разрушают всю страну.

Вскоре исчезнет электричество, телефонная связь, вода. Когда мы обернули головы полотенцами, чтобы перебежать к находящемуся через дорогу таксофону, мы оказались совсем одни в пылевой буре, пришедшей с башен, которые до сих пор горели. Таксофон проработал достаточно долго, чтобы папа сказал мне: полицейские сообщили ему, что всех эвакуировали.

А нас – нет.

Папу я увидела на следующее утро, покрытого толстой плёнкой из обломков, пыли и пота.

Дни складывались в недели, а мы располагали лишь теми продуктами и лекарствами, которые папа смог достать в Нью-Йоркской больнице Даунтауна через дорогу. Мы также слышали о новых угрозах обвалов зданий, ложных сообщениях о минировании близлежащих достопримечательностей, а также получали указания собрать сумку на случай экстренных событий и обеспечить готовность семьи мгновенно уйти – при этом понятия не имея о том, куда мы пойдём.

Появилась Национальная гвардия; звук самолёта поверг меня в истерическую панику; я не спала; я постоянно тревожилась, мучилась паранойей, готовая сорваться при следующей атаке; у меня были кошмары и вспышки прошлого; я чувствовала себя лёгкой добычей в ожидании смерти. Хотя остальная часть Нью-Йорка дальше Кэнэл-стрит и остальной мир снова начали «жить по-старому», для меня стало очевидно, что из-за того, что происходило у меня в мозге и организме, и из-за того, что продолжало происходить за моей дверью, по-старому уже не будет никогда.

***

«Кажется ли тебе, что твоё настроение сильно поднимается и падает?» – спросила меня доктор К., мой новый психиатр. Её кабинет находился на первом этаже жилого здания на Парк-авеню, а я сидела на кушетке, глядя на неё, сидящую в своём большом кресле, между тем как она делала записи в блокноте.

«Да», – сказала я, потому что это было так.

«Когда ты в духе, когда тебе радостно, чувствуешь ли ты, что находишься на седьмом небе от счастья? А когда тебе плохо, кажется ли тебе, что тебе плохо как никогда?»

«Да», – сказала я, потому что это также было так, и потому что я отчаянно стремилась найти имя для этого и сделать так, чтобы она это исправила.

«Расскажи мне, что ещё происходит», – попросила она.

Я без проблем пустилась в рассказ, совершенно привыкнув, что мне приходится снова и снова объяснять одно и то же. «Боюсь, что люди смотрят на меня так, как будто хотят мне навредить. В школе, в метро, повсюду, – рассказала я. – Я всё время нервничаю, а расстраиваясь, я чувствую себя так, как будто стала неуправляемой. Меня пугает то, чего не боятся другие в моём возрасте. Мне частенько кажется, будто я задыхаюсь. У меня так часто бывают головные боли, что я перестала опознавать их как головные боли. Это как будто постоянная черта фона моей жизни – меняется только интенсивность. А ещё я постоянно ругаюсь с парнем из-за того, что ему кажется мелочью».

«Твоя мама говорила, что ты очень часто устраиваешь истерики, дерёшься, брыкаешься и вопишь в этих очень эмоциональных состояниях», – сказала она.

«Да, – ответила я, опустив глаза и пожав плечами. – Полагаю, да».

«Кажется ли тебе, что ты чрезмерно разговорчива?»

Я вообще не знала, что это значит, но хотела убедиться, что не скажу ничего такого, из-за чего она не станет мне помогать. Так что я сказала: «Может быть».

В своей цепочке вопросов она не упоминала о причине и следствии, триггерах и реактивности – всё это откуда-то бралось. Да, у меня бывали периоды депрессии, и да, я не могла спать. Я принимала неправильные решения, но у меня не было необъяснимых, маниакальных эпизодов, и у меня никогда не было претенциозных или бредовых идей. Я не думала, что для чего-то «избрана», и я не тратила деньги бездумно и не исчезала на несколько дней, затем оставаясь неспособной объяснить, с чем связано это решение или что я, собственно, сделала.

Она не упоминала о том, что иногда «борьба или бегство» – элементарная реакция. Если я из-за кого-то чувствовала себя под угрозой, независимо от того, были это мои родители, мой парень, кто-нибудь в школе или кто-нибудь на улице, я реагировала, импульсивно, быстро, агрессивно. Впоследствии я узнаю, что она при первой нашей встрече добавила в мою карту нечто под названием «потенциальная вторичная травма, связанная с 11 сентября», всего одно предложение. Однако доктор К., по-видимому, считала, что причина всего этого поведения в том, что у меня биполярное расстройство, поэтому она стала выписывать мне рецепты, свойственные этому диагнозу.

К концу весны 2005 года в моей жизни стало чересчур много пузырьков с оранжевыми таблетками, лекарств, которые мой организм отвергал вместе с последней поглощённой пищей. После того, как мне стало дурно с первым приёмом лекарства, она снизила дозу, чтобы мне не было так плохо, чтобы я стала бояться попробовать снова. Мы попробовали сероквель, затем ламиктал, затем лексапро, затем прозак, а затем депакот, пытаясь разобраться с некоторыми из этих симптомов, с которыми дело всё равно становилось всё хуже. Я сидела там, как подопытная; меня анализировали вместо того, чтобы научить делать что-то иначе. Она была всего лишь психиатром, поэтому меня до сих пор водили в кабинеты психотерапевтов и выводили из них; входила я всегда исполненной надежд, в отличие от большинства упрямых, мрачных подростков, которые сидели там и корчили рожи из-за того, что их «заставили прийти» родители. Я пыталась объяснять психотерапевтам, что со мной не так, снова и снова, но лишь выясняла, что они тоже неспособны мне помочь. Я начинала чувствовать себя ещё большей дурой из-за того, что обольщалась, а затем ощущала отвращение к психотерапевту, с которым разговаривала. Казалось, ничего не работает.

Я всегда ходила на анализы крови, и я уже не была той «смелой» девочкой, которой поражались медсёстры. Я стала привередливой. Я была на взводе уже от самой поездки, от попытки найти адрес, который не могла найти, от очередного кризиса. «У меня с этим плохо», – предупреждала я лаборантку, когда та оборачивала вокруг моей руки резиновый ремешок. Я смотрела в другую сторону, зажмуривала глаза, пыталась мысленно петь. Однако сколько анализов крови я ни проходила, ответ, казалось, никогда не находился в этих пробирках.

***

Много лет спустя, начиная отвечать на чужие вопросы («Как это упустили?», «Почему так долго?» и «Почему же было неочевидно, что ваш диагноз – посттравматическое стрессовое расстройство?»), я узнаю, что моё заболевание следовало лечить когнитивной поведенческой терапией, затем – диалектической поведенческой терапией, а затем надо было отрезветь и начать учиться иметь дело с жизнью здоровым и эффективным способом, не стремясь замещать травму временными решениями, которые на самом деле делают только хуже.

У детей на самом деле нет слов, чтобы максимально точно описать, что с ними происходит, какие у них на самом деле симптомы, или отследить их вплоть до самого начала. Они не связывают факты в единое целое в таком далёком прошлом, а если быть откровенными, то взрослые тоже этого не делают. Все поголовно закатывают глаза, услышав вопросы о своём детстве. Однако связывать факты воедино – это не работа пациента, родителей или учителей. Это работа врача.

Но поскольку симптомы могут обнаружиться спустя много лет после получения травмы, а существующие проблемы могут представляться похожими на те, которые частично вписываются в другой диагноз, некоторые врачи полагают, что частенько времени на то, чтобы так глубоко копать, нет; лечение симптомов в том виде, в каком они представляются, кажется самым важным. Иногда у врача просто нет нужной подготовки для диагностики и лечения травмы. В других случаях ему не хочется идти вместе с пациентом по этому пути, на котором придётся заново пережить некоторые собственные болезненные и беспокоящие воспоминания. В связи с этим, помимо биполярного расстройства и СДВГ, среди неправильных диагнозов, которых по-прежнему множество в медицинских документах молодёжи повсюду, также, к примеру, острое стрессовое расстройство, расстройство адаптации, обсессивно-компульсивное расстройство и паническое расстройство. Некоторые сдадутся, не желая снова и снова начинать сначала вот с этим врачом и вон с тем, ощущая безысходность и неспособность жить такой жизнью, при которой мир, как внутри, так и за пределами собственного тела, кажется слишком опасным, печальным, невыносимым.

Не было никакой волшебной таблетки, которая отправит меня туда. Для этого понадобились годы работы, но я смогла собрать себя заново из разрозненных кусочков девочки, которая жила в мире, полном непрекращающейся преступности, террора и насилия, и благодаря огромным стараниям и целеустремлённости я смогла заново отстроить свою жизнь и не дать ей развалиться в самое напряжённое время. Однако каждый второй ребёнок в нашей стране обязательно переживёт психологическую травму, будь это жизнь в нестабильной семье, в семье, где происходит насилие, или в «небезопасном» районе, авария, стихийное бедствие, сексуальное насилие, стрельба, теракт, медицинская травма и так далее. Дети, возможно, обладают естественной стойкостью в том смысле, что они «живут дальше», но истинной стойкости нужно постепенно учиться и учить. В противном случае невидимые шрамы от травмы могут привести к более серьёзному ущербу в настоящем.

Выдержка и редактирование «After 9/11: One Girl‘s Journey through Darkness to a New Beginning» («После 11 сентября: путешествие одной девочки сквозь тьму к новому началу») Хелайны Ховиц выполнены с разрешения. Авторское право 2016, CarrelBooks, напечатано в SkyhorsePublishing, Inc.

Следите за сообщениями Хелайны Ховиц на Twitter.